Ночью с 26 на 27 февраля погнали на железнодорожную станцию. Из многих окон и подворотен за идущей процессией наблюдали
не бандиты, реакция была разной, но в основном все одобряли мудрое решение партии.
Поздней ночью, в кошмарной темноте, в спешке погрузили всех жителей Дуц-Хоте в три скотских вагона.
Все делалось бегом, под пинки и приклады солдат, под невыносимый мат и унижения. Вдруг с шумом закрылись двери, щелкнули снаружи засовы.
- Дакани, Кутани - вы где? - кричала в темноте Дихант.
- Здесь, - тихо ответили близняшки.
- А Гелани?
- Не знаем.
- Как не знаете? Где Гелани? Ге-ла-ни! - закричала Дихант, бросилась к дверям, билась о них кулаками,
головой, ревела, кричала.
Весь вагон ее успокаивал, звал солдат, просил открыть дверь. Снаружи не было никакой реакции. После полуночи три вагона подсоединили к составу и эшелон медленно тронулся.
- Ге-ла-ни! - кричала Дихант охрипшим голосом, билась о дверь, падала в обморок.
Все было напрасно, поезд набрал ход. Сын пропал.
А на следующий день заметался то в жару, то в ознобе младший сын - Дени. Был в беспамятстве. Горел.
В редкие минуты приходил в себя и жалобно просил:
- Мама, дай воды... Дай воды, мам... Ну почему ты жалеешь даже воду.
В вагоне воды не было. Поезд ехал без остановок. Весь вагон хором во-пил, просили остановиться, но все было бесполезно.
Только к вечеру была ос-тановка где-то в степях. Открыли двери. Мужчины побежали к колодцу.
Влива-ли протухшую воду в маленький ротик Дени. Ребенок слабо реагировал, выры-вал все обратно.
Ночью он замолчал, застыл в руках Дихант. Несчастная мать со всей силой прижала его к груди, молила у Бога пощады, чувствовала, как мла-денец в руках отяжелел, застыл камнем, потерял тепло. Но мать все равно сжи-мала его в объятиях, боялась выпустить дитя, тихо плакала и убаюкивала.
- Спи, дорогой, спи. Все будет хорошо. Ты поправишься и мы вернемся домой. А дома нас папка будет ждать.
Он тебя так любит. Ведь он воюет на войне, чтобы мы жили счастливо, свободно... Спи, родименький.
А утром я тебе молочка принесу тепленького, будем играться мы, и Гелани придет к нам ут-ром...
Ты любишь Гелани? Правильно, ведь он твой братик... Вы вырастете большими, и женитесь на красивых невестах, и будет пышная свадьба, а я буду сидеть на ней важная, счастливая... Какое это будет счастье, Дени!..
Когда я стану старой, ты будешь за мной ухаживать. Ты, как младший, будешь всегда со мной... Ой, когда это будет?
Когда вы вырастете?.. А пока спи, спи, роди-менький, спи, мое солнышко... Утром и Гелани придет...
На следующий день несколько мужчин с трудом разжали окаменевшие руки матери. Дихант упорно сопротивлялась, рыдала, ее лицо было неузнаваемо страшным, безжизненным, синюшным. Маленького Дени похоронили прямо у железнодорожного полотна, закопали в песке. Это был первый труп, но далеко не последний.
За три недели пути было много страданий, унижений, лишений. Некуда было пойти по нужде.
Нечего было есть, пить, нечем умыться, негде спать, или просто уединиться...
Три недели, двадцать один день в скотском ва-гоне. Многие этого не вынесли... Больше никого не хоронили.
Просто на оста-новках заходили солдаты и выкидывали трупы наружу, как мешки... Так это было...
Было с детьми, со стариками, с женщинами...
Вечером пять буханок зачерствелого хлеба делили ровно на шестьдесят семь частей.
Дихант свой кусочек поделила между сыном и дочерью.
Поезд медленно тронулся дальше, разбудив пустынную тишину визгли-вым гудком... Жизнь продолжалась...
И еще через пару дней Табарк обменяла родовой серебряный кинжал на четыре буханки черствого, покрытого плесенью хлеба... Поехали дальше по го-лой, промерзшей в ветрах пустыне Кызылкум...
Семью Арачаевых выгрузили в Кзыл-Ординской области, на станции Чиили. Поместили жить в глиняном сарае, где до этого находился скот казахов. Через несколько дней Кутани вместе с подружками нашла в степи коренья тра-вы, похожей на черемшу. С голоду они ее съели, отравились, опухли, посинели и померли.
А летом Дихант с единственно оставшимся сыном - Дакани, ходила на рисовые чеки,
где после уборки урожая они собирали опавшие колосья. Это было запрещено. Однажды их обнаружили сторожа-казахи на конях, погнали они воров по полю, стегали плетями, не щадили женщину и ребенка. Спасаясь от побоев, Дихант и сын бросились в полноводный, широкий оросительный ка-нал. Дакани переплыл, а мать утонула.
Нашли ее через два дня всплывшей у да-леких шлюзов. Там же и похоронили. Остались в живых старая, больная Табарк и ее внук Дакани.
Зима 1944-1945 года была самой тяжелой, голодной, лютой. Табарк окон-чательно сдала, болезни и старость все больше и больше прижимали ее к хо-лодным, сделанным из глины нарам. Среди спецпереселенцев гуляли тиф, цин-га и холера.
В декабре целую неделю бушевала вьюга. Никто не мог выйти на-ружу. В сарае Арачаевых замерзла вода в ведре, нечего было есть Тогда Дакани вспомнил, что в саманных стенах их жилища, еще летом, он видел много пше-ничных зерен. В потемках ползал он вдоль стены, ощупывал каждый сантиметр. С ножичком в кружку собирал драгоценные зерна.
Всего собрал шесть! Больше выбора не было, в соседней хибаре жили большой семьей их односельчане. Сквозь ураганный ветер побежал Дакани к ним и удивился: дверь и два малень-ких окна были забиты досками. Он вернулся ни с чем. Когда шел обратно, ему показалось, что кто-то выл. «Видимо ветер», - подумал тогда Дакани.
В тот же день он побежал в казахское село, ворвался в первый дом наугад. Казахская семья как раз сидела в кружок, ела возле большой кастрюли. Ничего не говоря, Дакани схватил со скатерти огромный круглый хлеб и большой кусок мяса, выбежал наружу. Ни взрослый казах - отец семейства, никто другой даже с места не сдвинулись, слова не сказали.
На следующее утро ожившие после обильной еды Дакани и Табарк пошли посмотреть, что с соседями. На ходу решили переселиться в их более благоуст-роенный дом, если те ушли. Выломали дверь и ужаснулись:
на полу в исковер-канных позах лежало четверо худущих, как скелеты, детей; старшая девочка еще дышала. К вечеру и она умерла. Их молодые родители бросили от безыс-ходности и голода детей, забили двери и окна досками и под шум вьюги бежа-ли... Эта молодая супружеская парочка народила позже еще пятерых детей, жили после в счастье в Грозном, никого не стыдились, угрызениями совести не страдали, по крайней мере с виду...
Это тоже было...
...А когда вьюга улеглась, пришла милиция и забрала пятнадцатилетнего Арачаева Дакани. Он так и не вернулся.
Осталась Табарк одна.
В первое время людей выводили из вагонов в чистое поле оправляться на глазах у измывающейся солдатни. Некоторые, не выдержав стыда, шли на цепь и падали под очередями автоматов. Позже в вагоне отгородили занавеской угол. Но все равно, только те, кто хорошо знает чеченцев, поймут, чего им это стоило. Это было позором более страшным, чем смерть.
Многие не ели и не пили, решив умереть, но не идти в этот скотский угол. В одном из вагонов повесилась на собственной косе юная красавица, предпочитая такой конец унижению.
В архивах памяти каждой чеченской семьи десятки подобных человеческих трагедий. Поезд медленно двигался от полустанка к полустанку. На больших станциях не останавливались, загоняли вагоны в тупик, подальше от любопытных глаз. Матери поднимали детей, и из высоко расположенных маленьких зарешеченных окошек высовывались детские руки, прося хлеба, воды.
Трупы не успевали выносить. Поезд смерти качало и трясло, стучали колеса, содрогались вагоны, дул сквозь щели леденящий ветер с песком и снегом. В Казахстане начали кое-где выгружать людей. Никто не знал, где их выселяют. Казахи боялись приезжих. Местное население предупредили: никаких контактов с приезжими, у которых общего с людьми - только внешний облик. Так было до тех пор, пока дети, любопытные, как все дети на свете, не поведали ошарашенным родителям: «Эти звери делают то же самое, что и вы!» Стоя на коленях на белом снегу, они молились Всевышнему.
Селиться приходилось в сараях, рыли землянки. Лаби с семьей повезло. Их высадили в чистом поле, но через несколько километров они набрели на заброшенный кирпичный завод. Там, в одном из углов, и устроились. Было холодно и голодно. Выручали подростки, подкармливающие стариков и женщин с детьми, выходя «на промысел». Угоняли овец, отбившихся от стада, и делили на всех. Кое-как дожили до весны. А потом приехал отец со старшей дочерью Базу. Они обошли пол-Казахстана в поисках Лаби с детьми.
Снова были все вместе, казалось, на какой-то миг к детям вернулось детство. Отец снял полдома у одного из казахов и, договорившись с председателем, вспахал трактором большое поле в степи. Посадил на нем кукурузу, картошку, тыкву и овощи, в то время никто не верил, что что-нибудь уродится в этой голой степи. Потом всю зиму по четвергам дети разносили людям долю, которой каждый мусульманин обязан поделиться с ближним. Старшие дети, бывало, ленились идти в стужу с ведром овощей, а Джохар всегда с радостью вызывался, потому что знал, как его ждут.
Отец был идеалом настоящего мужчины - труженика и воина. Одну из угловых комнат Муса отделил от остальных, подвел снизу и сверху трубы для вентиляции, превратив ее в хранилище того самого урожая, который спас потом не их одних в ту суровую пору. Зимой отец устроился на хлебозавод, и когда он шел домой с рюкзаком, полным горячего хлеба, чужие ребятишки встречали его уже на окраине села.
Они ждали его, сбившись в стайку, как ждут спасения голодные пичужки зимой, а взрослые стеснялись и, завидя его, отворачивались. Но отец никого не обделял. Когда кому-то приходилось особенно туго, он узнавал об этом каким-то шестым чувством и посылал детей с едой. Никто не умер в их селе в тот голодный год.
Султанов Оздемир родился за месяц до выселения вайнахов в Среднюю Азию и Казахстан. Их вагон выгрузили посреди пустыни Кызыл-Кум. Прямо у железнодорожного полотна двенадцать чеченских семей встречали местные казахи. Они-то и отвезли переселенцев к месту их временного обитания, в небольшой оазис, вокруг слабого источника. Чеченцы с трудом пережили летний зной пустыни, а когда наступила зима, стало еще хуже.
Местные казахи оказались кочевниками, с началом первых морозов и ветров они свернули свои юрты и умело, привычно покинули оазис. На прощание они советовали и чеченцам сделать то же самое.
Депортированные того же самого сделать не могли: не было вьючных животных, не было запаса провианта, не было одежды в дорогу, да ничего не было. И к тому же без особого предписания запрещалось перемещаться. В самом конце ноября из далекого райцентра (за двести километров) приехала машина с начальством. Депортированным пообещали, что через неделю прибудет транспорт, и их в организованном порядке перевезут на новое место обитания. А чтобы они это время не голодали, из кузова выгрузили несколько мешков муки и риса.
– Что-то расщедрились наши хранители, – усмехнулся самый старший из чеченцев. – То на все лето по мешку муки на семью дали, а теперь на неделю... Что-то здесь неладно.
Опасения подтвердились. Прошла неделя, вторая, месяц, а никто не объявлялся. К концу декабря подули свирепые ветры, наступил лютый мороз, источник воды вымерз. Чеченцы в юртах жить не могли, и еще летом из глины соорудили какие-то жалкие жилища. На манер местных казахов печи выстроили на улице. Теперь, в эту стужу мужчины пытались перенести очаги в жалкие строения. Вскоре выяснилось, что это оказалось напрасным; запасы дров из саксаула быстро иссякли, кизяка из-за отсутствия животных не было.
Всего на выживание в пустыне выбросили сорок восемь человек; из них двенадцать мужчин, шесть стариков и девять малолетних детей.
Как ни экономили еду, она иссякала. Еще тяжелее было с водой. На промерзшем песчаном грунте снег из-за ураганного ветра не задерживался, его по крохам собирали у стен жилищ и в руках согревая емкости, превращая снег в жидкость, как-то удовлетворяли потребность в воде. Неожиданно в невиданном жару заметалась одна женщина, следом вся ее семья. Кто-то проронил страшное – чума!
Больные стонали, в редкие минуты просветления кричали о помощи, просили воды.
Дееспособные переселенцы кирками и ножами пытались разбить лед на вымерзшем источнике. Лед в жилищах не таял, и его просто клали в рот больным, на лоб, на горящую в жару хилую грудь. Это усугубило ситуацию, больные начали умирать, эпидемия стала разрастаться, и тогда старший потребовал изолировать больных. Из-за этого возник скандал, переросший в драку с поножовщиной, и двое самых здоровых мужчин, в том числе глава, друг друга смертельно ранили.
После этого начался разброд: голодные, больные, обессиленные люди, вчерашние родственники, односельчане стали в борьбе за жизнь ненавидеть друг друга, грызться, ругаться, драться по каждому пустяку, им казалось, что ближний поедает твой кусок хлеба. И тут случилось самое ужасное – два брата Калаевых побросали всех, и семьи, и даже своих детей, почему-то взяли с собой жену одного брата, и своровав последние полмешка муки, под покровом долгой ночи, когда буран чуточку угомонился, сбежали с поселения, оставив всех на произвол голода и мороза.
В те же дни, пользуясь затишьем стихии, пятеро добровольцев – двое мужчин и три женщины – вызвались пойти за дровами. Кто-то из чеченцев приблизительно знал лощину, где вроде бы растет саксаул. Считалось, что до места километров семь-восемь и добровольцы были уверены – до вечера они вернутся. С этой группой, отправился на поиски дров и отец Султанова Оздемира, да так вместе с остальными навсегда пропал.
Позже казахи-пастухи нашли в пустыне, в разных местах обглоданные человеческие скелеты, и почему-то не пятерых, а шестерых человек. Видимо, проломленный тяжелым предметом, череп принадлежал одному из братьев Калаевых.
Больше поселение никто не покидал. Эпидемия охватила всех. Вначале умерших хоронили, потом просто оттаскивали недалече и укладывали в ряд. Потом обнаружили, что у одного умершего младенца съедено мясо на бедре.
Из страха людоедства гадали, кто бы это мог сделать. В основном склонялись, что поели звери или крысы. Но нашли на месте откуса пораженный кариесом здоровенный зуб. У кого была цинга и исчез такой зуб, быстро определили. Женщину забили киркой. Это был последний всплеск эмоций, искра жизни. После этого наступила полная апатия.
Оставшиеся вымирали в невыносимых муках.
Только в начале марта на поселение прибыл военный комендант, несколько врачей, вооруженные солдаты. Результат был ожидаем, поэтому приезжие прикрыли лица дезинфицирующими повязками, на руки надели резиновые перчатки. Без сознания, но еще дышащая осталась одна женщина. Последние из умерших от голода, холода и болезни вспухли, и предсмертные дни доживали в недвижимости, лежа на спинах в жилищах.
Военные облили все и всех бензином, готовились поджечь очаг заразы. И тут одна из врачей во мраке крайнего жилища услышала непонятный шорох, чавканье и даже писк. Она возвратилась, повела фонариком, от брезгливости палкой отодвинула грязное, порванное одеяло и обмерла: на вспухшей женской груди, присосавшись к соску,
вцепившись ноготками в мертвую мать, дрыгался в недовольстве младенец. Издыхая, мать привязала к себе ребенка, видимо, на что-то надеясь, а может, желая, чтобы он навечно остался с ней... Он не остался, его отвязали.
И на удивление всех, ребенок выжил.
Я помню февральский тот день,
И вид салдафонов угрюмый.
Как шли мы по доскам вперед,
По доскам в сырые вагоны.
Закрылись тяжелые двери,
Засовы толкнули глухие,
Помчались вперед эшелоны,
Вперед в неизвестные дали.
От долгой дороги уставши
Стонали в вагонах детишки
Вдали там стоял Алм Ата
Столица Казахского края
Мы видели голод и холод
И смерть презирали мы гордо
И стычки жестокие часто
В сомненье ввести не могли нас.
От самых Казахских просторов,
До самых Калмыцких степей
Одно только слово-ЧЕЧЕНЕЦ
Подобно там смертному страху.
Тринадцать годов пролетело
И вот мы опять на свободе
Клянемся отчизна тебе
Что будем мы жить как и жили
Клянемся отчизна тебе
Что будем мы жить как и предки.
http://nohchalla.com
